Заряжающим был крепкий парень Гриша Погодка, из Удмуртии. У него был интересный говорок, под который иногда подделываются нынешние творческие работники и писатели «от сохи». Он говорил: «пыграть» вместо «поиграть», «чаво» вместо «что», и глотал гласные в глаголах. Я слушал его с удовольствием.
— Мы когда разгулямся на Рожество, в санки девок затащим, катамся из сяла в сяло. Визг, хохот, самогон рекой!
Гриша Погодка неплохо знал машину, имел опыт, орудие, пулемет и боеприпасы содержал в полном порядке. Гриша отличался спокойствием, рассудительностью, а любимым словом было «успеем». Он его произносил так:
— Ничего, лейтенант! Успем!
Стрелка-радиста звали Иванов Саша. До войны вырос и жил в Куйбышеве. Закончил семь классов, года три работал на заводе, учился на курсах стрелков-радистов, уже участвовал в одном бою и расстрелял диск по немцам, хвалился, что в кого-то попал. С этим экипажем мне суждено было воевать по фронтовым меркам долго, и я запомнил всех ребят с их привычками, слабостями, семейными делами.
Танк я принял в середине октября. В Сталинграде шли упорные бои. Наш полк был изрядно потрепан. В ротах насчитывалось по пять, а то по четыре танка. По три взвода в роте, а некоторые взводы состояли из одного танка. Но все равно воевали. Крупных наступлений и боев я в октябре-ноябре не запомнил. Так, мелкие стычки, поддержка пехоты. Но танки мы все равно теряли. Помню, один подбили из противотанковой пушки.
Ребята в экипаже молодые, поперли без оглядки. Считай, по прямой шли. А немцы уже вовсю применяли новые 75-миллиметровые пушки. Если «полусотку» мы гадюкой называли, то это была сущая кобра. Низенькая, с трехметровым стволом и массивным набалдашником, она прошибала броню «тридцатьчетверки» за километр. Вот фрицы и влепили в их танк болванку метров с восьмисот. Пока ребята вылезали, добавили еще один снаряд. Всего двое из горящего танка выскочили.
Я опасался этих пушек на близком расстоянии. Немцы уже широко применяли подкалиберные снаряды и реже кумулятивные. Танки от их попаданий получали очень тяжелые повреждения. Загорались не всегда, а экипаж часто весь погибал. Приходилось тела погибших ребят вытаскивать. Небольшая дырка и воронка на внутренней части брони. Сам снаряд из твердого сплава, остроносый, небольшого диаметра и пушку и мотор мог расшибить, да еще броню крошил. Осколки брони все подряд дырявили. Снарядные гильзы, как из дробовика. Про людей и говорить нечего. От высокой температуры снаряды часто детонировали. Тогда вытаскивать уже нечего было.
Но и мы не зевали. Однажды перед ноябрьским праздником по грязи зашли во фланг батарее, сразу четыре пушки разбили и раздавили. Две — мой танк. Потом на пехотные позиции двинули, а наступать-то некому. Немцы стреляли метко. Два танка подожгли, одному гусеницу порвали. Успел откатиться в низину, а то бы и он сгорел. Мы с командиром роты Зайковским все же решили, согласно приказу, дальше двигаться, но пехотный батальон залег, а по нам другая батарея огонь открыла. Пришлось отступать. Ночью подмога пришла, снова наступали.
В одном из боев чуть случайно по-глупому не погиб. Я привык ждать опасности от вражеских пушек, танков. За воздухом не забывал наблюдать. А немецкая пехота для меня как опасность вроде и не существовала. Вот за это едва не поплатился. Бежал к нашему подбитому танку, посмотреть, остался ли кто живой. Почти добежал и вдруг спиной почувствовал опасность. Не спиной, конечно, а скорее всего, уловил подозрительный звук. Обернулся, а из полузасыпанной траншеи поднимается немец с винтовкой в руках. Я замер. Потом с запозданием полез в карман. Там лежал трофейный «парабеллум». Мне наган в полку выдали, но я его не носил. «Парабеллум» солиднее казался. Начал затвор взводить, а он не взводится. Пистолет капризный, не то что наган или наш ТТ. Секунды мне до смерти оставались. Вот когда вся жизнь перед глазами промелькнула!
Заряжающий Гриша Погодка меня спас. Увидел из башни опасность и открыл огонь из пулемета. В немца, наверное, с десяток пуль угодило. А я, как дурак, застыл, все затвор дергаю. Наконец взвел, подошел к убитому. Молодой, светловолосый парень. Наверное, чистым арийцем считался. Медаль на груди, нашивки за какие-то заслуги. Еще дышал. Представил я, как он мне бы в упор из винтовки в голову или грудь закатил. Я бы и не дернулся, особенно если пуля разрывная. Видел, какие они раны оставляют. Даже рана на руке после разрывной пули с волейбольный мяч раздувается, а если в живот или грудь — месиво осколков в кишках или легких. Все это в мозгу отпечаталось. Поднял винтовку и добил немца. Передернул затвор и послал еще одну пулю во второго фрица, валявшегося в траншее. На всякий случай.
Запомнилось, как на окраине деревни столкнулись лоб в лоб с тяжелым бронетранспортером. У него масса — девять тонн и пушка 20 миллиметров. Убегать ему поздно было. Мы в горячке промахнулись. Снаряд вдоль броневого корпуса вмятину пропахал, а по нам с расстояния полста шагов автоматическая пушка и пулемет ударили. Мы орудие секунд пять перезаряжали, не больше. Надолго эти секунды растянулись, потому что снаряды градом нам в лоб сыпались. Некоторые взрывались (не страшно!), а некоторые по броне так били, что от ударов целиться невозможно было. Врезал осколочным снарядом почти навскидку. Разнесло взрывом длинную, как свиное рыло, моторную часть и вышибло автоматическую пушку над кабиной. Водителя вместе с командиром машины тоже накрыло. Экипаж, человек десять, из кормовой двери посыпался. Кого-то постреляли, кого-то подавили. Остальные через плетень перемахнули, бежали между яблонями и грудами ботвы. Я, не жалея деревьев, выпустил два снаряда вдогонку. Кого-то в воздух подкинуло вместе с ветками. Так и остался лежать на грядках.
Даже когда фрицы исчезли, долго им еще стреляли вслед. Обозленные мы были, голодные. Большие потери несли и танкисты и пехота. Улица была сплошь завалена телами красноармейцев. Их из пулеметов расстреливали во время лобовой атаки. Я смотрел на погибших: «Неужели так всю войну будет? В России мужиков скоро не останется».
А мой голодный экипаж огляделся, принюхался. Десантный короб шестиметрового «Ганомата» почти не пострадал. Значит, трофеи имеются: консервы, шпик, ром. Из оружия автоматы и пистолеты собирали, часы снимали. Вот какая штука, у каждого немца часы имелись, а у нас — одни большие, танковые на весь экипаж.
Пока они собирали трофеи, я обошел танк. Ахнул. Расписали нас крепко. Про фары и говорить нечего. Стекла до этого были разбиты. Сейчас фары начисто снесло с кронштейнов, перебило даже буксировочный трос, обмотанный вокруг корпуса, а в лобовой броне я увидел штук пять щербин глубиной сантиметра полтора от 20-миллиметровых снарядов. Знакомая залатанная пробоина, полученная на той злополучной речке, блестела свежей вмятиной, а ствол курсового пулемета сплющило и погнуло. Больше всех повезло механику Ларионычу. Он успел чудом захлопнуть всегда приоткрытый люк и тоже считал вмятины.
— Пару снарядов и полдесятка пуль запросто мог получить, — хвалился он. — Повезло, что люк захлопнул!
Вернулись заряжающий и радист. Принесли два автомата, вещмешок трофеев и несколько ранцев, которые не успели распотрошить. Немцы свои штурмовые части хорошо снабжали. Нам, танкистам, на харчи тоже жаловаться не приходилось, кормили хорошо, но в ноябре все в грязи пополам со льдом тонуло. Подвоз плохой был. После боя наелись от пуза. Колбаса копченая, очень вкусная (я такой не пробовал — венгерская «салями»), сардины, сыр, ром, красное кисленькое вино в длинных бутылках.
Зайковский хотел меня взводным назначить, но кандидатура не прошла. Бывший штрафник — недостоин! Про награды тогда вообще молчали. Судьба Сталинграда решалась. Немцы пока верх держали.
А Гришу Погодку я отблагодарил. Он по должности значился громко — командир башни, или, как мы его называли, башнер, а выполнял, как все башнеры, обязанности заряжающего. Заряжающий в бою — большое дело. Главное, четко выполнять команды, заряжать бронебойный или осколочно-фугасный снаряд. Если перепутает снаряды — ошибка могла стоить очень дорого. По орудийным расчетам мы осколочными били. Бронебойной болванкой легко промазать. Ты промазал, а немец — нет. Вот и каюк танку, а может, и всему экипажу. Гриша никогда не путался. И выносливый был. Попробуй, покидай снаряды в ствол да выбрось стреляные гильзы через люк! При беглой стрельбе руки отвалятся. Сходил к Зайковскому, и присвоили Грише «сержанта». Довольный был. Даже пыхтел от удовольствия. На что-то выменял бутылку спирта, тушенку, пару луковиц. Обмыли его сержантские треугольники. Пожелали до лейтенанта дослужиться. А главное — выжить.
Через неделю после начала наступления под Сталинградом нас отправили на переформировку под знаменитый город Мичуринск. Танков оставалось всего ничего, да и те изношенные дальше некуда.
